Рассказ неплохой

[MacLeods]

http://theonewhosaves.d3.ru/comments/475788/
взято отсюда

Дверь отворилась, на пороге стояла женщина неопределенного возраста – такие обычно останавливают старение около сорока пяти лет, и уже не меняются до самой старости, пока не станут совсем дряхлыми – пухлой рукой она указывала в сторону проходной комнаты тесной и неуютной квартиры:
– Он там.
Костя, не разуваясь, прошёл в комнату, это был уже третий вызов за его смену, а ночь только начиналась. На кровати лежал дед лет девяноста на вид, он был совершенно неподвижен, только хрипы при дыхании выдавали в нем живого человека.
– Разбило старого, преставится, наверное, скоро, – шепнула женщина Косте на ухо.
Костя присел рядом с хрипящим дедом и стал прощупывать пульс, посветил в глаза фонариком. Дед реагировал на все его манипуляции нормально.
– Как зовут больного?
– Юсупов Николай Георгиевич.
– Как давно в таком состоянии?
– Да вот, как пришла с работы в девять вечера, так и увидела сразу, что слег дед, а ведь вчера ещё бегал по дому, ремонт делал, обои вон новые клеил.
Комната действительно была в состоянии ремонта, обшарпанные стены ждали работников, которые наклеят на них новые обои, с потолка уже была смыта побелка, пальцы деда были белыми, стало быть, это он тут старался. Костя всегда испытывал симпатию к простым жилищам, хотя в другие он и не попадал почти. Сколько эти стены слышали слез и разговоров, не передать, Косте порой даже казалось, что он интуитивно улавливает их вибрации, и считывает, словно запись с магнитофонной ленты, все эти звуки, голоса и всхлипы. Ему нравилось думать, что в один прекрасный день он перестанет быть простым фельдшером скорой помощи и станет писателем вроде Чехова или Булгакова, те ведь тоже были наблюдательными медиками, как и сам Костя. Вот он и смотрел в глаза деду Юсупову и думал–де, сколько всего повидал этот человек. На вид дед был совершенно дореволюционный, эпохи менялись при нем стремительно, а то он и сам эти эпохи менял. В голове у Кости проносились воспоминания из школьного курса истории и литературы. Дед, по мнению Кости, определенно был из казаков или беляков, представлялся он ему этаким одиозным лидером партизан в войну, за что и был прощен лично Сталиным и поставлен директором завода. Короче говоря, дед был человеком большим и в истории занимавшим место немалое. И сейчас Костя должен ему помочь.
– Ладно, мамаша. Деду вашему нечего тут делать, повезем мы его в больницу, может, лучше ему станет, – сказал Костя женщине, а потом, склоняясь над дедом, обратился и к нему. ¬– Ничего, мы вас поправим, ещё ремонт доделать приедете.
После этих слов дед словно ожил, головой он резко мотнул в сторону Кости и, сжав зубы, выпятил нижнюю губу, он закряхтел, словно пытаясь что–то сказать, но звуки не шли из его горла заглушаемые хрипами и хлюпаньем. Так и не услышав ничего от деда, Костя с санитаром, водрузили его на носилки и стали спускаться вниз, к машине. Водитель открыл двери, и носилки положили на каталку. Санитар уселся рядом с водителем, закурил, а Костя остался рядом с дедом.
Костя бросил взгляд на часы. Было начало второго. Обычно в это время уже нужно было пить кофе, чтобы не заснуть, но сегодня сон не шел. Ещё и эти двое в кабине курили, словно приговоренные к смерти, Костя неделю уже держался без сигарет и старался не смотреть на курящих сотрудников, а сладкий дым горького никотина вырывался из кабины и сквозь щели старенькой «Газели» попадал внутрь отсека для пациентов. Костя сидел и смотрел на деда. Ничего не менялось в его позе, только как–то привел он руку к груди незаметно, положив её на сердце так, словно дает клятву.
– Слушай, сынок.
– Что?
– Слышно меня, да? – голос определенно был деда.
– Да, – Костя подскочил даже от того, насколько голос был ясным и чистым, хотя и постаревшим, конечно.
Дед повернул голову к нему и посмотрел своими усталыми серыми глазами прямо на Костю. Его густые брови расслабились, и выражение лица стало спокойным, кажется, даже легкая улыбка промелькнула на его губах.
– В больницу меня везете, да?
– Да, Николай Георгиевич.
– Николаем зови меня просто. Это хорошо, что в больницу, я ведь, значит, успею тебе все рассказать.
– Да поберегли бы силы лучше, вам надо бы…
– Что мне надо, то я сам знаю. Дорога до больницы долгая, значит, рассказ мой ты выслушаешь весь и до конца. Я прошу, – и с этим «прошу» он кивнул головой, как бы добавляя веса своим словам.
– Да, конечно. Ехать и вправду долго, а вам, может быть, и полезно даже будет поговорить.
Дед улыбнулся, искренне блестя железом в верхнем ряду зубов. Он уселся, подложив руки под бедра, словно маленький ребенок и начал свой рассказ:
– Не знаю я, как начинать. Не мастер. За всю жизнь про войну никому не рассказывал, дочка даже просила, на уроки мужества ей пример нужен был, журналисты порой на День Победы подходили. Видят – медалей много, да ещё и форма солдатская – редкость это, знаешь, сынок. Солдатов–то каждый год меняли полный состав. Нас пехотных ветеранов всего–то ничего после войны вышло. А я отмахивался от них. Фронтовые сто выпивал, на парад ходил – вот и весь праздник. Потому что рассказывать про войну, если честно, нечего. Не знаю я, как умудряются кино про нее снимать, или книжки писать. Чего там ни расскажи – все вранье получится, потому что даже я сам правды про неё не знаю, про войну про эту. Помню все очень хорошо. Помню, как стрелять не умел ещё и палил, только руки высунув из окопа, поверх голов, когда сержант увидел такое, чуть в дезертиры меня не оформил. А мне ведь ещё даже не страшно было, я, правда, только не умел, хе–хе. Помню, немца своего первого. В бою заколол его штыком. Близко так, вот как тебя сейчас, он, помню, даже не крикнул, только слово одно сказал тихо так: шайзе, говорит. Мне потом лейтенант наш сказал, что это значит «сука», и немца я этого понимаю, потому что я бы сказал, наверное, то же самое. Это только в фильмах солдаты умирают со словами о родине на губах. В бою умирали именно с этими словами. Но все это как–то смысла не имеет. Вот ты, Костя, ходишь на работу каждый день или ночь. Вот и мы ходили на работу. Только в нашей работе было крови больше, злости больше, пыли да грязи ещё больше. И трупов несметная орда. Я с этой ордой прошел до Берлина. Как воевал там, тоже рассказывать не буду, да и ни к чему, знамо дело, уже шли добивать фрицев и шли в рост уже. Нас, знаешь, Костя, как будто убили всех в сорок первом, а мы вот неубиваемые оказались. И воскресли, и пошли опять, и дожали их. И этих «шайзе» уже каждый из нас сотнями слышал. Радость, конечно, была после победы. Домой не сразу отправили, немного погуляли и по Берлину. Был тогда я первый раз за пять лет сыт, пьян и с мордой в табаке. А потом сказали, что войне еще не конец. Мою дивизию вместе со мной, естественно, отправили в Маньчжурию, как лейтенант сказал, «добивать милитаристскую японскую гидру». Запомнилось мне это выражение почему–то, не знаю я, что там за гидра, но, как оказалось, ждала нас там Квантунская армия императора этой самой Японии. Я тебе, Костя, вот что скажу, вот показывают все время подвиги наши на Белорусском фронте, про дугу рассказывают и Сталинград. Там и правда, было до одури много зла. И немец всякое вытворял, и среди наших бывало, чего уж скрывать, но то, что делали японцы… Ему ребенка на части порезать – это все равно, что бутерброд с маслом сделать. В венах у японца, понимаешь, злоба эта текла, а тут ещё и в угол их загнали, сам понимаешь, что они там творили. Лучше застрелиться было, чем в плен к ним попасть. А мы шли, на пятки им наступали, били, словно понимая, что если не забить их сейчас так жестко, как это только возможно, то зло из них вырастет такое, что не дай бог. Я помню этот день, будто случилось все только вчера. Мы в китайской деревушке квартировались. Гостеприимный дом был, что ни говори про китайцев, а гостей они принимать умели, да и видели в нас освободителей, мы небольшим разведотрядом в шесть человек шли немного впереди основной группы. И для проверки зашли в ту самую деревню, если все было там чисто, то на следующую ночь туда прибывала дивизия. Уже по этой местности и авиация наша прошлась, и артиллерией обстреляли предполагаемые позиции, да и данные были, что японцы далеко на востоке уже, потому шли мы, не очень–то прячась, зашли в первый же большой дом. Перед нами стояла крепкая китайская крестьянка. Русских она до этого не видела никогда, и слова наши были ей не очень понятны, но слухи расползались очень быстро, и она знала, что русские приходят квартироваться и гонят японцев из всех щелей, потому выставила по тарелке риса. Мы с дороги были, потому не заметили, ни как руки у неё тряслись, ни как смотрела она тревожно. Виктор Федоров с нами был переводчиком. Китайский он немного знал, по–японски понимал тоже. Интеллигентный такой был. Из эвакуации его призвали, так–то он профессором был востоковедом. Вот он с китайцами и договаривался. Он–то первый и насторожился. «Странно, — говорит. – Вроде такая гостеприимная крестьянка, а говорит, чтобы не оставались мы, и чтоб дивизия наша шла мимо села этого». Тут, как услышали мы это, все разом остановились, жевать перестали. А дальше все, как во сне. Вижу только, что из–за спины у товарищей напротив меня быстро тень какая–то выплывает. И, главное, движется совершенно бесшумно. Японский офицер в три шага от стены до стола прилетел и взмахом меча рубанул по шее двум ребятам – Карпову и Алехину. Одним ударом две головы снес. Я только вставать да карабин хватать, а у моего затылка уже дуло пистолета, по сторонам гляжу, а оставшимся троим тоже в спины тычут винтовками. Ребята без голов так и остались сидеть, а офицер позади них платок достал и меч от крови вытирает. Выпрямился и заговорил что–то на своем. Словно нотацию читает. Федоров шаг вперед сделал. «Он говорит, чтоб мы вышли из–за стола и выстроились в ряд у стены». Ну все, думаю, стрелять будут. Страшно, становимся лицом к стенке, а подонок этот смеется, говорит, Федоров переводит за ним: «Он говорит, почему лицом к стене становимся, стрелять он не будет». Проходит мимо нашего строя, словно проверяющий, тыкает пальцем в грудь Старцева – он среди нас самый молодой был, зеленый совсем, мальчишка. Ему едва восемнадцать исполнилось в апреле, он все жалел, что войны на него не хватит, вот и добровольцем ушел в Маньчжурию. К Старцеву моментально подбегают трое японцев и скручивают его, раздевают догола, привязывают к стене – ноги–руки в стороны. Парнишка плачет почти от унижения и боли. Офицер говорит: «Смотрите, что с вами будет», и начинает отрезать от Старцева по куску, то палец, то ухо, кисть отрезал, Старцев сознание потерял, водой его из ведра обдали, а нас держат, чтобы мы смотрели, сука эта соль берет и кидает в раны ему, глаза вырезал, отрубил ноги так, что Старцев на одних руках повис. Крови на полу возле того места столько, что можно весь дом было покрасить, а Старцев уже и не кричит, только скулит под каждым ударом. Офицер разделывает его долго и мучительно. В конце, убедившись, что Старцев уже не представляет никакого интереса для расчленителя, офицер сносит ему голову одним ударом. Поворачивается к нам покрытый кровью, улыбается, сукин сын, и говорит. Трое вязавших Старцева рядовых выводят детей крестьянки, её саму бьют в лицо прикладом так, что та падает без сознания. Троих маленьких вывели, поставили перед нами. А у Федорова глаза на лбу, спрашиваю, что он сказал? Что? Что, сука? А Федоров мне в ответ шепчет: «Он говорит, чтобы… Он хочет… мы детей должны убить, тогда отпустят…»
Первый стоял Щипков, позади в него целился японец с винтовкой. Офицер подошел к нему и поставил самого маленького мальчика, на вид тому было года три, не больше, он был заспанный и совсем не понимал, что происходит. Щипкову офицер дал пистолет в руку и показал открытой ладонью на ребенка. Щипков развернулся на пятках и попытался ударить японца по голове, тот оказался быстрее и нажал на спусковой крючок, пуля разнесла голову Щипкову, и он упал рядом с мальчиком, который расплакался очень громко. Японец подошел к нему, взял на руки и стал что–то говорить мальчику, голос его был нежен, видно было, что японец обращался раньше с детьми, мальчик стал улыбаться и таскать офицера за усы. Офицер отнес мальчишку в соседнюю комнату. Вернувшись, он отдал пистолет Федорову. Он даже не стал направлять оружие на ребенка стоящего перед ним, просто покачал головой и сказал по–русски: «Нет». Его ждала участь Старцева. Только офицер на этот раз разделывал Федорова дольше, вырезая какие–то узоры на его коже, Федоров плакал, было видно, что японец его ломает, а Федоров только шептал что–то и всхлипывал, потом срывался на крик, но пока мог смотреть, глядел в глаза офицера с ненавистью и выдержкой, которую я себе даже представить до того не мог. Последний взгляд Федоров бросил на меня, из него уже уходила жизнь, и я увидел самое страшное в своей жизни. Федоров сломался. Он прямо перед смертью пожалел, что не пристрелил мальчика. Он смотрел на меня и говорил одними губами: «Стреляй в него». Офицер был так увлечен коленями Федорова, что не заметил этого, но именно в эту минуту я почти почувствовал, как нестерпима была пытка и, более того, я почувствовал, как я на самом деле хочу жить.
Передо мной стоял старший из троих мальчиков, глядя на меня своими серыми раскосыми глазами, которые все понимали, я видел, что он понимает все, что происходит. Что ключ к его жизни лежит лишь в том, чью жизнь я сейчас выберу. И ещё он понимал, что я очень хочу жить и не хочу, чтоб меня пытали. Я стоял против него с пистолетом в вытянутой руке и очень хорошо понимал, что сейчас решу свою судьбу. Я нажал на курок. Понимаешь, Костя, я, Юсупов Николай Григорьевич тогда жарким китайским летом сорок пятого года нажал на курок пистолета, направленного в лицо десятилетнего мальчика, чтобы спасти свою шкуру. Вместо выстрела я услышал щелчок. В пистолете не было патрона. Я запомнил этот щелчок на всю жизнь, ведь сразу после него моя жизнь закончилась. Японцы во главе с офицером засмеялись в голос, казалось, что офицера схватил удар, и он сейчас от колик умрет прямо здесь. Я стоял с пистолетом в вытянутой руке, а мальчик смотрел на меня с презрением. Офицер что–то сказал солдатам, и те пинками выгнали меня во двор, один из них ударил меня прикладом в грудь и сквозь зубы прошипел с акцентом: «Собака». Я брел по дороге в сторону наших войск. Я вернулся с войны, Костя. Того офицера, наверное, убили в боях. Мы победили тогда. Только все это смысла уже не имело. За свои девяносто шесть лет я жил секунд десять – пока выбирал жить или умереть тому мальчику, и, прожив эти десять секунд, я умер. Вот я, кажется, все и рассказал. Это и была вся моя жизнь. Осталось только одно сказать. Прости меня, Господи. Прости меня, Костя. Проснись, Костя.
– Проснись, Костя. Проснись же, – над Костей стоял санитар с сигаретой в зубах. – Дед твой это. Того, по ходу.
Костя посмотрел на каталку, дед не дышал.
– Может, реанимацию проводить будешь, не? – санитар недоуменно смотрел на бездействие Кости.
– А смысла нет. Он уже слишком давно умер… Хм, в смысле, ещё пока ехали. В дороге преставился. Я думал время смерти записать, да что–то в сон сморило меня. Слушай, дай сигарету.
– Ты же, вроде, бросил.
– Бросил, да поднял…

[Wolfgang]

Цепляет..

[Светлая]

ух....

[MacLeods]

а видео не в тему, но понравилось ))) смотреть до конца.

[Wolfgang]

а видео не в тему, но понравилось ))) смотреть до конца.

Блин, неожиданно.. Действительно, гребаные люди)

[Zerglin]

осилил. Интерсный рассказ

[Fishm300]

Если правильно помню, тех кто брал Берлин не перебрасывали с Япошками воевать, отправлили из Европы части которые в Австрии были (еще до Берлина не дошли)
Я так япошки были и есть на всю голову отморженные, дед рассказывал (они там на своем острове с ума сходят и когда можно без тормозов такое вытворяют)

[Forrest]

Япошки сильные вояки, воевали до последнего, дух ямато, чем хуже обстановка тем выше дух, (подобное есть у чеченцев состояние яхъ) если бы воевали без атомных бомб, америкосам капитуляция досталась бы дорогой ценой. При захвате только Окинавы наземными частями потери составили 40 тыс убитыми, они прикинули сколько еще потеряют при наземных операциях и решили бомбить. Интересно что потери японцев составили 100 тыс убитыми и всего 7 тыс пленными, из них 20 тыр пожгли огнеметами, у американцев этот % был 70 на 30. Кстати на западном фронте у сша был батальон из этнических японцев, почти все получили пурпурное сердце, и немцы их боялись до жути.

[FATBOY77]

Только на днях наткнулся на передачу по хистори про зверства японцев в Китае во время войны. И если верить передаче то, то что описывается в этом рассказе было характерно для японцев в большинстве. Начиная от по головного насилия женщин от 12 до старух и жутких пыток мужчин.
Вот как так бывает, не интересовался тем или этим, а как наткнулся на что-то, то сразу что-то ещё возникает. Например передача эта и через пару дней натыкаюсь на этот рассказ. Кто ещё замечал этот "закон парности случаев" ?